Виталий писал(а):
Предлагаю рассмотреть работу, опубликованную на http://www.snd-su.ru/cgi-bin/rg.pl?para ... &what=1001
Попытку своего анализа размещу несколько позже, чтобы не влиять на первое впечатление от статьи у остальных участников.
Попытку своего анализа размещу несколько позже, чтобы не влиять на первое впечатление от статьи у остальных участников.
Прочитал по ссылке. Родились некоторые ассоциации. Не анализ.
Если ехать из Пушкина в Питер, уже при въезде в сам город, у круга со стелой и далее, у бывшего то ли райкома, то ли обкома партии, откуда в этот самый Пушкин отправляются маршрутки и автобусы, есть ДОТы.
Они выкрашены в какой-то темный цвет и стоят незаметно, но это странная незаметность. Когда я ехал на автобусе по дороге, зеленая трава и деревья у асфальтовой дороги вдруг прервались чем-то быстро промелькнувшим чужеродным. Но глаза увидели раньше, чем пришло осознание, и я как охотничья собака бессознательно внутренне встал в стойку. То же самое я почувствовал у мощного «сталинского» здания обкома (назовем его так).
Я стоял на остановке у этого здания и глазел на дот несколько минут, а может, несколько десятков минут. Время остановилось. Нет, солнце светило, люди шли мимо, садились в автобусы, автобусы уезжали и приезжали. А серый дот стоял. В этом было что-то неестественное, нереальное – голова вылезающего из земли циклопа с одним широким черным глазом. Время в его пространстве стояло. Именно поэтому он и был незаметен. Он выпадал из реальности, он был, но его и не было.
Иногда он появлялся, но только для тех, кто очевидно не был питерцем. Проходя мимо, не-питерцы как-то странно озирались на это строение, как будто чувствуя что-то неуютное, и шли дальше. С одной стороны, дот – такая же достопримечательность Питера, как и дворцы, каналы, дома, но за то время, которое я наблюдал за ним и за людьми в его окрестностях, никто не пробовал сфотографироваться рядом с ним. Наверно, чувствовали себя неудобно, ловя здесь, у дота, такие мысли про фотографирование на фоне памятников, ставшие «условным рефлексом туриста». На фоне дота эти мысли были совершенно несуразными. Да что там фотографироваться, даже просто постоять рядом, рассмотреть бетонный колпак, замедлить шаг, повернуть голову – тоже было не очень удобно. Ритм жизни вокруг дота был иной, и из него неприятно было выпадать. Потому, что выпадают во что-то из чего-то. Из чего-то – было. А вот во что – не было. Не было того пространства, в которое можно было выпасть, которое, по идее, должно было начинаться в метре-полутора вокруг дота. Дот представлял собой некую «черную дыру». Для него время и пространство были иными. Он был. Но был не здесь и не сейчас.
Вы когда-нибудь заходили внутрь дота? Если да, то вам будет легче заметить некий феномен. К примеру, я хочу посмотреть, как можно было бы с этого места отражать атаки наступающей пехоты. Я встаю рядом с дотом, справа, присаживаюсь так, чтобы лицо было на уровне амбразуры, и пытаюсь представить сектор обстрела. И … ничего. Передо мной та же площадь, та же дорога, те же люди. То же самое – если я зайду слева. Ничего. Можно залезть на него, можно сесть перед амбразурой, так, чтобы в затылок смотрела чернота безразличного циклопьего глаза. Ничего. Но стоит войти внутрь, закрыть за собой металлическую дверь и прислушаться – из солнечной жары в могильный мрак дота – тело содрогнется от пробежавших мурашек. Подойти к амбразуре и посмотреть наружу. И вы поймете, что из пространства смерти вы смотрите на жизнь её, смерти, глазами, потому, что только отсюда, глядя на дорогу, автобусы, людей, площадь, деревья, вы поймете, насколько вон те, на свету, уязвимы, беззащитны, неестественны, смешны, считая, что живут и видят в этом какой-то свой меленький смысл. Не стыдитесь своего чувства, прищурьте глаз, ощутите, как смотрится мир через прицел. Из законсервированного пространства смерти. И мир перестает быть миром. Топология пространства смыслов меняется. Мир становится сектором обстрела.
Какими несущественными покажутся все заботы тех, спешащих и едущих куда-то на этом ярком злом солнечном свете, все их мысли, желания, вся их философия, модернизм, постмодернизм, проблемы меньшинств, кризисы и прочая чепуха. Они там живут ненастоящей жизнью. Потому, что они проходят мимо, они даже не задумываются, что смерть – рядом. А жизнь приобретает свой сок только рядом с ней. Без смерти жизнь – ничто. Пустышка. Дот вибрирует, и вы, чувствуя эту вибрацию, понимаете, насколько это жутко, когда вокруг вас жизнь-симулякр, жизнь-морок, жизнь-монстр, химера. Жизнь, по сравнению с которой смерть – настоящая.
Дот требует, ждет, надеется на настоящую жизнь, на атакующие цепи немецкой пехоты, выстрелы полевых пушек прямой наводкой, свист пуль, щелканье осколков по бетону, крики, мат, стоны раненых, молчание убитых. Здесь он, как сторожевой, цепной пес захлебывается в лае пулеметных очередей, не пуская их в город. В Город? Да нет за ним никакого города. Город – это он сам. Он – последний рубеж. Он видит наступающих насквозь. Его темный глаз предназначен для этого. Он отбирает жизнь. Он высасывает ее из того, что окажется перед этим глазом, на кого он обратит внимание, он очищает пространство перед собой от жизни. Собственно, он сам – граница жизни и смерти. Точка, в которой смерть выходит в пространство жизни. Отправная точка. Нулевая точка. Как ноль на линейке. Начало отсчета.
Поэтому люди на солнечном свете питерской площади стараются не замечать этого вызова старого дота, улыбающегося им беззубым ртом амбразуры: а ну-ка подойдите, измерьте себя, соотнесите со мной, проверьте, насколько ценности, которые вы носите, таковыми являются? А что люди? Не подойдут. Они боятся такой разомкнутости сознания. Они боятся самих себя.
Старый дот – это наша совесть, которая начинает звучать только в крайних ситуациях. При смерти. В разомкнутости к бытию, присутствии в нем, его открытии для нас. Мы проходим мимо нее каждый день, мы ее «не замечаем», «привыкли», не хотим замечать, а молодые – они даже и не видят. Они уже родились, когда совесть была закапсулирована внутри бетона. Они считают, что так и должно быть. Так было всегда. Всегда была эта площадь, автобусы, фонтан, магазины с зарубежными названиями, мобильные телефоны, шоу-бизнес, «дом-2», «комеди клаб», купленные и скачанные из Интернета дипломы и диссертации, многоуровневый социальный промискуитет и проституция, экономический и экологический кризис, нищие старики, драка с Украиной за газ и сериалы.
Что с этим дотом делать? Можно его покрасить во все цвета радуги, «вписать» его в нашу реальность. Но это будет апофеоз бездарности и бессмысленности в бездарном и бессмысленном мире. «Весёленькое» в «весёленьком». «Цветастенькое» в «цветастеньком». А в итоге – нечто пошлое и серое в сером мире троечников. Такое, как и всё. Такое, как и все вокруг. Но дот – это совесть, а совесть нельзя приспособить, вписать. Иначе она – не совесть.
Только дот знает, что внутри него находились не нанятые профессионалы, а люди большой страны, знающие, за что они пришли сюда умирать. Люди чести и совести.
Дот лучше всех знает, что такое жизнь. Ему обидно и горько за эти знания, он кричит об этом своей черной амбразурой, как рупором. Громко, надрывно. Всегда. При всех режимах и в любую погоду. Он кричит, что мы живем не так, что мы думаем не так, мы смотрим и не видим, ничего не читаем, мы продаемся, мы забыли, что такое честь. Что мы – трусы, мы – каждый за себя. Но никто его не слышит. А те, кто слышат, стыдливо отворачиваются, опуская глаза, и проходят мимо: что я могу один? Никому дот не нужен. И не будет нужен. Его бойцы перевоспитались, и стали толерантными ко всему, даже к тому, к чему никогда нельзя быть толерантным. Дот устарел. Он ничего не может. Его беззубая улыбка будет вечной. До того момента, пока он всем не надоест, и его не снесут. Хорошее место для супермаркета.
Дот на станции "Московская"
